Глеб Пудов: Мне нравится читать, писать, путешествовать

Глеб Пудов – писатель, член Международной гильдии писателей. Живет в России.

Лада Баумгартен: Глеб, вы родом из Свердловской области, а откуда точнее? Чем примечателен ваш родной край? Природа, история, люди – что-то еще?

Глеб Пудов: Я родом из города Заречного Свердловской области, это – пригород Екатеринбурга. Изумрудные леса и зеркальное озеро создавали бы идиллическую картинку при мысли о Родине, если бы не одно большое и жирное НО. Озеро создано искусственно для охлаждения реактора атомной станции, которая располагается в 3 километрах от города и является градообразующим предприятием. Подавляющее число жителей города – работники атомной станции. Раньше это придавало некий элитарный оттенок местной культуре: почти все учились в ВУЗах Урала, многие ездили в заграничные командировки, ученики школ побеждали в областных олимпиадах. Но после инфернальных 90-х все изменилось.

Лада Баумгартен: Насколько я знаю, ваша первая специальность, которой вы обучались, «Автоматизация тепловых процессов». А как произошел переход совсем не в смежную отрасль: из атомной энергетики в искусствоведение? Или я что-то не знаю, и эти два направления имеют схожесть?

Глеб Пудов: После окончания школы я попал в специальное учебное заведение, гордо именовавшееся поначалу «Белоярский энергетический техникум» (БЭТ), затем повысившееся в чине и звавшееся теперь Белоярским политехническим колледжем. С тех пор заведение поменяло множество вывесок, но суть осталась та же. В Заречном, где оно дислоцировалось, существовала поговорка «Ума нет – иди в БЭТ». В целом она точно отражала контингент учащихся и царившую там атмосферу. В техникум местные родители обычно отправляли тех своих чад, насчет умственных способностей которых не питали иллюзий. Вынужден с прискорбием сообщить, что и я оказался в кругу избранных. Прогнувшись под железной волей родителей, я окончил техникум, но пребывание в нем не оставило сколько-нибудь заметных следов в моем сознании. Я помню только колоссальных размеров чертежи, в которых я понимал меньше, чем капитан Кук в языке аборигенов. Вспоминаются также два несчастных вольтметра, павшие жертвой моей некомпетентности. Именно им я обязан мыслью о своей полной профнепригодности на ниве атомной энергетики. Спасая последнюю (и заодно – почти все человечество), я решил сменить профессию.

Лада Баумгартен: Сегодня вы работаете в Русском музее Санкт-Петербурга, являетесь автором множества научных работ и нескольких монографий – вот это скачок!.. И за какой период времени вы это все успели, какая рука провидения вас привела в Питер?

Глеб Пудов: На сегодняшний момент я – автор более 85 научных статей, 3 монографий и одного библиографического указателя. А Петербургом меня «заразила» мама. Мы путешествовали ежегодно в середине лета. Уже в поезде намечался список «мест, обязательных для посещения». Обычно в него входили все хрестоматийные достопримечательности Петербурга: Эрмитаж, Лавра, Крепость, Всадник, прочие каменные и медные прелести. Поездка всегда проходила удивительно, я никогда не уставал смотреть на много раз виденные шедевры. Наверное, как я думаю сейчас, причиной этих путешествий была та самая тоска по культуре, о которой писал О. Э. Мандельштам. При всей любви к Родине, при всем уважении к ней, у нее никогда не было Дворцовой площади, Эрмитажа, Летнего сада. Можно много и увлеченно говорить о том, что красота Урала в другом, что горнозаводское искусство имеет свои шедевры, что рифейский климат гораздо полезнее чухонского, однако факт остается фактом – меня все больше тянуло в Петербург и классе в восьмом я решил, что если жить в России, то жить в городе святого Петра.

Значение этих поездок имело благотворный смысл кружки воды в иссушенной пустыне. Я понял, что мир вовсе не заканчивается за пограничными столбами области, что до сих пор я жил в крайне упрощенной среде. Естественно, у меня возникло желание покинуть ее. Своеобразной репетицией стало пребывание в Екатеринбурге в качестве студента. Однако оно почти с самого начала лишилось этой все объясняющей причины. То есть я жил в большом городе не потому, что был студентом отсутствующего в моем родном населенном пункте высшего учебного заведения, а по той простой причине, что мне нравилось жить именно в мегаполисе, коим и являлся Екатеринбург (мегаполисом его можно назвать скорее в количественном смысле, чем в качественном). Относительная редкость моей профессии (искусствовед), неистребимое желание жить среди гранитных домов и мостовых, а также ненависть к унылым бетонным коробкам Екатеринбурга заставили меня купить билет на поезд и попрощаться с уральскими пенатами.

Лада Баумгартен: А когда вы обратились к стихам и их написанию?

Глеб Пудов: В ранний период моего житья-бытья в Петербурге я ощущал себя одним из послов, отправленных князем Владимиром на поиски веры. Поначалу это мне казалось странным, ведь до переезда в Северную Венецию я уже был знаком как с русской, так и иностранной поэзией. В университетские годы я много переводил английских и немецких авторов. Конечно, выбор мой был более чем фантастичен, меня прельщали даже мертвые птички и золотые косы немецких романтиков. До сих пор прихожу в умиление, читая сии незабвенные строки: «Ich kann das Wort nicht vergessen» или «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten». Тогда это воспринималось не только как последнее слово в поэзии, но и как ее неоспоримые вершины.

Но читал я в ту пору иначе, чем в Петербурге. Этот город стал для меня неким катализатором. В бытность мою студентом я не видел в стихах ничего, кроме благозвучия и странным образом вырастающего из этого благозвучия смысла. Но это был великолепный период для моего стихотворного будущего. Что-то меня заинтересовало, задело, заставило думать о рифмах и размерах. Поэтому по приезде в Петербург я представлял вполне подготовленную почву. И семена дали ростки.

В первые петербургские месяцы я беспорядочно читал чужие стихи. Мною овладело некое подобие интеллектуальной лихорадки, умственное обжорство в ту пору превзошло все возможные пределы. Я понял, что многое упустил, о многом не подумал, многое не почувствовал. В стихах открывалось что-то совсем нездешнее, неземное. Начинал я с Пушкина (вопреки устоявшемуся мнению о «школьном» Пушкине, никакого отвращения он у меня не вызывал). Через Марину Цветаеву я гренадерской поступью приходил к Мандельштаму, от него – к Ходасевичу, Бальмонту и Блоку, потом прыжок совершался к Щировскому. У каждого я находил что-то созвучное, близкое. Однако в то же время я чувствовал, что мировоззрение этих авторов имеет в себе то, с чем я в корне не согласен. Разумеется, глупо по лирическому герою судить об авторе. Но я читал не только стихи и прозу, но и биографическую и критическую литературу.

Более всех меня затронул Александр Александрович Блок. Вместе со стихами поэта часто перенимается его образ жизни. Причем последний воспринимается крайне поверхностно и упрощенно. Это было началом моего периода бури и натиска. Теперь я не воспринимал свою жизнь без рифмованных и нерифмованных строчек. Как большинству неофитов, мне были свойственны преувеличения и излишества. Я стал мрачным, скучным, неразговорчивым. Много времени проводил на улицах ночного Петербурга, забредал в пустые кафе, где заказывал грог и капучино. Иногда красное вино. В полубезумном состоянии шептал возникающие в мозгу блоковские строки. Спутников и спутниц у меня не было, кроме моих affectus animi. Можно было подумать, что я занят старательным исполнением трех известных заветов В. Я. Брюсова молодому поэту. О чем я думал, кроме незнакомок и пустынных кварталов? Писал стихи. Любая мысль привычно заточалась мной в какой-либо размер. Тогда это были – разумеется! – ямбы. Любое происшествие я бесстыдно эксплуатировал. Безотходное производство. Однако по поводу этих стихов муза, часто выражающаяся на латыни, могла бы сказать: «Plus sonat quam valet!» Хуже всего то, что и жизнь в отместку перестала меня воспринимать без рифмованных и нерифмованных строчек.

Увлечение стихами Блока, как и любое другое увлечение, не было продолжительным. Оно длилось 3–4 месяца. Постепенно я обнаружил, что в песне под названием «Серебряный век» трагический тенор Александра Блока хоть и определял мелодию, но был далеко не единственным. И это было лишь продолжением блуждания в моем личном темном лесу, ибо свой ориентир я так и не обрел.

Лада Баумгартен: Сколько времени вы посвящаете творчеству?

Глеб Пудов: Моя Вселенная держится на трех китах: семья, творчество и спорт (в первой и последнем есть свои достижения, но это другая история). Если я не занят семейными делами и спортом, то занят творчеством. В моем случае оно бывает научным и художественным. Это как два крыла одной птицы.

Лада Баумгартен: Сколько выпустили книг, какие и где?

Глеб Пудов: Мои книги: «Кентавры, боги и сатиры» (2014, Алетейя, Санкт-Петербург), «Представления» (2015, Алетейя, Санкт-Петербург), «Путями Ионы» (2015, Алетейя, Санкт-Петербург), «Новгородские письма» (2016, Stella, Германия), «Эстетика одиночества» (2017, Первый класс, Санкт-Петербург), «Эхо» (в соавторстве, 2019, Медисонт, Минск), «Византийские сны» (2020, Издательские решения), «Пока светает небо тишиною» (2020, Издательские решения) и «Поют переспелые травы…». Переводы из белорусской поэзии (2020, Союз писателей Петербурга).

Лада Баумгартен: Я знаю, что до 2016 года вы не состояли ни в одном поэтическом объединении. Что тому было причиной? И изменили ли вы на данный момент отношение к писательским организациям, если да, то на какое и благодаря чему?

Глеб Пудов: Приблизительно в 25 лет произошло мое первое посещение заседания некого литературного объединения. Мне всегда хотелось посмотреть на людей, пишущих стихи. К тому же пишущих старательно и долго. Воображение рисовало мне этаких со взором горящим, с розовыми бантами, иногда заменяемыми деревянными ложками, возможно, в крестьянских рубахах или еще в чем-нибудь поэтическом.

Я показал свои вирши поэтессе, волею судеб оказавшейся сотрудницей того же федерального учреждения культуры, что и я. Она подарила мне книгу своих стихов и пригласила прийти на заседание Лито, членом которого состояла.

Меня постигло разочарование. Шумная компания очень взрослых людей со старушкой-секретарем. Борьба самомнений. Неспособность выслушать мнение оппонента. Нескрываемое сожаление Главного о потере своего времени, которое могло быть потрачено на пополнение поэтических хрестоматий. Выслушав стихи одной начинающей и потому очень волнующейся поэтессы, мэтры высказывали свои мнения. Чаще всего речь шла о недочетах в композиции стихотворения, о бледности образов, о небрежности к рифмам. Чувствовалось, что мэтры говорят то же самое приблизительно раз в неделю. Потом выступил Главный. Резюмируя вышесказанное, сей суровый господин с тяжелым взглядом долго твердил про тезис и антитезис, про внимание к точности рифмы и т. д. Закончил же он оптимистическим выводом. Последний заключался в том, что большинство недавно вышедших в свет стихов есть перевод бумаги и денежных знаков. Я вывел из увиденного тезис (пока он не чреват антитезисом): на подобные заседания я больше не ходок.

Но отношение к писательским организациям изменила в лучшую сторону Международная гильдия писателей. Это – серьезное учреждение, которое выполняет все, что обещает.

Лада Баумгартен: Как вы считаете, в чем секрет успеха современного писателя?

Глеб Пудов: Секрет успеха современного писателя стар как мир – писать хорошо. Однако сегодня значительно выросла роль «самопродвижения», пиара. Это было и раньше, но не в таких масштабах.

Лада Баумгартен: О чем вы мечтаете?

Глеб Пудов: Это звучит грустно, но мечты у меня нет. Мне нравится читать, писать, путешествовать. И первое, и второе, и третье – лишь открытие мира, постижение его граней, неисчерпаемого многообразия. Это я и пытаюсь делать по мере возможности. А в мечте из серии «А вот было бы прекрасно, если бы…» не вижу смысла, – если к чему-то появится искреннее стремление, то постараюсь достичь желаемого. Хотя стремлений в последнее время все меньше и меньше.

Логин

Забыли пароль?