Владимир Саришвили

Всё-таки, в первую очередь, дар Божий – это поэзия.

Моисей Борода: Прежде всего – с новым назначением координатором
по связям с русскоговорящими диаспорами «Всегрузинского Общества
Руставели» (президент – поэт, прозаик, эссеист Давид Шемокмедели).

Владимир Саришвили: Спасибо. Дело это ответственное и интересное. Недавно мы с Давидом Шемокмедели побывали в Берлине, где открыли при Посольстве Грузии филиал «Всегрузинского Общества Руставели». Возглавила его наша «летающая» по оси Тбилиси-Берлин-Москва поэт и переводчик Сильва Кемертелидзе, дети которой с семьями обосновались за пределами Грузии, но связи с родиной не прервали. В Посольстве Грузии в Германии состоялось учредительное собрание берлинской организации руставелиевского общества, и первое важное дело уже воплощено в жизнь – стараниями Сильвы Кемертелидзе создана веб-страница Общества Руставели – www.rustaweli.de.

М.Б.: Какое из творческих амплуа: поэт, переводчик, сонетолог… для Владимира Саришвили главное?

В.С.: У меня вышло пять поэтических сборников. Как журналист, могу с гордостью указать на более 3.000 отдельных публикаций в отечественных и зарубежных периодических изданиях. Наконец, в области литературоведения мной опубликовано около трёх десятков научных трудов в журналах и сборниках по итогам конференций (в Армении, Грузии, России). Что же до вопроса о моих творческих амплуа и их связи друг с другом, скажу для начала в трёх словах: я ищу гармонии. Как сын композитора и певицы, выросший за кулисами оперной студии Тбилисской консерватории, я не могу жить без классической музыки, работаю и над статьями, и над переводами только в сопровождении великой музыки, которая, как обмолвился блистательный Михаил Плетнёв, «вся уже давно написана, а последняя – более ста лет назад». Стихи, правда, под музыку предпочитаю читать, а не писать. Но эта с детства укоренившаяся в душе жажда гармонии распространяется и на моё творчество.

Я счастлив, что Господь одарил меня «конвертируемым» дарованием в различных филологических ипостасях – и автора оригинальных стихов, и переводчика поэзии и прозы, и литературоведа, и журналиста-культуролога, и критика, и эссеиста, и этнографа, и педагога. Меня ведь правительство Москвы недаром наградило дипломом лауреата Пушкинской премии педагогов-русистов стран СНГ и Балтии в 2003 году. Причём всё это «слово самопохвалы» – не от синдрома выдать желаемое за действительное, это – реальность.

Я уж не помню, когда кому-то что-то предлагал написать. Предлагают и просят меня, как местные, так и зарубежные издания.

М.Б.: Вернёмся к амплуа. Что всё-таки ближе всего?

В.С.: Думаю, главное, с чем я предстану перед Высшим Судом, это – мои поступки и стихи… Вряд ли Там будут перечитывать мою публицистику.

Всё-таки, в первую очередь, дар Божий – это поэзия.

Но должен сказать, что весь тот интеллектуальный багаж, который ты накопил в подлунном мире, трансформируется в вечность. Верно сказано, что во многом знании много печали, но эти знания делают жизнь в вечности интереснее, я в этом убеждён. И процесс длится после нашего ухода, надо же и честь знать, уступать место новой жизни. Наш земной век короток, и поэтому я совершенно не интересуюсь космосом, загадкой смерти Сталина или выжил ли Гитлер после падения рейхстага… Есть ли жизнь на Марсе – нам легко объяснят в иных реалиях, как и все загадки, спутанные в клубок историками и журналюгами (которые прямо противоположны журналистам как психотип, копающийся в чьём-то грязном белье). По этой причине я и в политику не вмешиваюсь, хоть и внимательно слежу за событиями. Чего о ней писать – мир политики крайне непрочен и непостоянен. И в комсомол этот безбожный не вступал – бедная мама втайне от меня позвонила подруге – партийному работнику, та – в школу, и «без меня меня женили», а то бы не видать мне университета, а ехать в Афганистан, откуда бы уже не вернулся, несмотря на спортивную закалку – зрение, близорукость… Таких брали, но такие не выживали. Хотя чемпионом университета по бегу на средние дистанции я стать сумел. И работал на стройках с 13 лет до окончания университета, удостоверение сохранилось завода электровозного «Владимер Саришвили груз чик» – имя через второе с конца «е» и корень с суффиксом «должности» – раздельно.

М.Б.: То есть бывший грузчик и чемпион университета по бегу на средние дистанции, а ныне признанный поэт, писатель, драматург, журналист Владимир Саришвили, в политику не вмешивается, не состоит в какой-либо партии и пр. Но за событиями следит?

В.С.: Моё участие в политике ограничилось контузией в дни взятия Сухуми в сентябре 1993 года, когда мы, семь добровольцев-журналистов, полетели на самолёте Шеварднадзе в Сухуми, окрестности которого уже не контролировались грузинской армией. Спаслись мы чудом, втиснувшись в предпоследний самолёт, по которому «промазали», стреляя с моря, а летевший за нами был сбит, все погибли. А политика, как и экономика, социология – «шумна и изменчива», меня больше интересуют ценности незыблемые, вечные, а значит, ценности духовные.

Есть «синдром Джордано Бруно» и «синдром Галилео Галилея». Первый – жизнь отдать за истину, не отступиться и погибнуть в пламени костра, хотя одним словом покаяния можно было спасти себе жизнь – не наркотики в Китай провёз, там покаяние не поможет. А второй – да всё равно вас, идиотов, не переубедишь (это про себя), а вслух – я больше не буду. И деньги на современные оптические стёкла для телескопов получишь, и до признания своих идей доживёшь. Словом, дайте мне заниматься моим делом, пока Бог не позовёт.

М.Б.: Но поэт, писатель, драматург, журналист Владимир Саришвили ближе ко второму?

В.С.: Конечно. Но «целовать злодею ручку» не буду, как Савельич умолял своего подопечного в пушкинской «Капитанской дочке». Хотя «дайте мне заниматься своим делом и идите подальше со своими выборами и лживыми обещаниями» – это для меня актуально.

М.Б.: Итак, политиков Владимир Саришвили не любит.

В.С.: Не пойму, как им совесть позволяет появляться на экранах, точь в точь как объевшиеся зерном индюки и заявлять: «Я, как политик»… Какой ты политик? Политика – искусство результата. Где твой результат? Политик – Черчилль, Тэтчер, Рейган… Таких я уважаю. Майя Чибурданидзе – великая шахматистка. У неё выдающийся результат. Она пятикратная чемпионка мира. Она доказала, что пришла на эту землю недаром. А ты что доказал, индюк-«депутат» парламента нового тысячелетия?! Кроме несправедливого права на непропорционально высокую зарплату и бесконечные премии, иногда по нескольку раз в месяц. А рядом девочки на каменных папертях, милостыни прося, яичники себе отмораживают и детей иметь не смогут. Почему молчат громы небесные? Впрочем, это отдельный разговор.

Я интересовался этой проблемой. Ответ отчасти – в романе Торнтона Уайлдера «Мост короля Людовика Святого», «Докторе Фаустусе» Томаса Манна и, конечно же, в Библии. Я по ночам читал трёхтомную «Толковую Библию» с объяснениями каждой строки, каждой мысли. Читал в течение 7 лет, по страничке-другой, больше мозг не воспринимал. И делал выписки, целевые. Ибо задумал масштабный труд – «Библия как литературное произведение».

Надеюсь, Господь поможет не остановиться на этапе выписок и довести этот замысел до логического завершения.

М.Б.: Ты – не только поэт-сонетист, но и филолог-сонетолог. Эти две ипостаси помогают или мешают друг другу?

В.С.: Насчёт гармонии я уже говорил. Я люблю свою работу. Я люблю весь мир филологии. Я обучаю писать пятилетних детей – и испытываю наслаждение, когда у них получается.

Я довожу ученика за 10 лет работы с ним от твёрдого заучивания приветствий по-русски до «Братьев Карамазовых» – и испытываю эйфорию на каждом этапе работы. То же самое – с переводами, публицистикой, литературоведением. Но во время ночной бессонницы я не подхожу к столу или компьютеру с незавершённой статьёй, переводом. А вот стихи иногда зовут, ради них выбираюсь из-под одеяла.

М.Б.: В чём состояла работа по сонетам Бальмонта?

В.С.: Не думай, что у меня такой «всеядный» подход к поэзии. Бальмонт слаб, слащав, болтлив, нередко глуп в 97 из 100 своих стихотворений, коих в пору расцвета он выдавал «пачками» на дню. Но есть сильные. Мой выбор был определён не любовью к поэзии Бальмонта, а тем, что, в силу своей чрезвычайной плодовитости, он оставил нам все возможные структурные комбинации катренов и терцетов, составляющих единое целое сонетного четырнадцатистишия. А это очень удобно для исследования и позволяет соискателю учёной степени сполна проиллюстрировать свои теоретические воззрения на практических примерах. Кроме того, в юные годы я познакомился с дочерью Бальмонта, Ниной Константиновной, уже глубоко пожилой дамой, записал нашу беседу и использовал в диссертации свой архивный эксклюзив.

Было это в доме дочери великого лирика Тициана Табидзе, своего рода салоне, где гостили величайшие и просто одарённые или не очень поэты, художники и музыканты, и куда я стал вхож благодаря своим ранним стихам.

У тёти Ниты была удивительная интуиция, как-то она мне сказала: «Запомни, здесь, в Грузии, ты будешь первым во всём гуманитарном русском».

Спустя годы после кончины тёти Ниты, мы с её сыном, чемпионом мира по фехтованию среди юношей 1963 года, впоследствии кардиологом, диссертантом и учеником самого эскулапа кремлёвских старцев Евгения Чазова, академиком Гиви Андриадзе и дочерью, хранительницей Дома-музея Тициана, Ниной Андриадзе, написали книгу о Тициане, его современниках, семье и потомках. 350-страничная иллюстрированная монография уже в типографии, скоро выйдет в свет.

М.Б.: Стоит ли заниматься сонетологией и если да, что это даёт кому-либо, кроме литературоведов?

В.С.: К сонету меня приобщил и привил вкус к этой богатейшей форме, обладающей жанрообразующими признаками, литературовед и поэт, подлинный рыцарь сонета, Константин Сергеевич Герасимов.

Его душеприказчики передали мне архив профессора, уже основательно «ощипанный» учениками, втершимися в доверие к Константину Сергеевичу в последние годы его жизни. Как и его уникальная библиотека, экспонаты которой я видел потом в букинистических магазинах, дорого.

Про меня шептались, что я занимаюсь плагиатом и публикую его разработки.

Да, в диссертации я использовал их, со ссылкой на своего учителя, какие могут быть возражения? Жала перестали ядоточить, когда удалось опубликовать трёхтомник литературоведческих, поэтических и прозаических произведений Константина Герасимова, а также его дневниковые записи, словом, весь оставшийся архив, который почему-то возмущённо (за глаза) у меня требовали отдать на кафедру русской филологии ТГУ.

М.Б.: И что было с этим требованием дальше?

В.С.: Я отдал эти материалы в Национальный Центр Рукописей – там он будет в большей безопасности. Хотел бы я посмотреть – кто бы на оскуделой умами и харизмой, по сравнению с временами моего студенчества, кафедре славянских языков (уже не русской литературы), занялся его публикацией. Нам же, в тандеме с соавтором, филологом, членом Союза писателей Грузии Ниной Зардалишвили удалось через холдинг «Русский клуб» найти спонсоров издания в лице фонда «Русский мир». Пользуюсь случаем, чтобы выразить благодарность всем, причастным к моему литературному дебюту, моим «крёстным» на поэтическом поприще.

Это в первую очередь Константин Герасимов и яркий, артистичный профессор ТГУ Георгий Михайлович Гиголов; это – и замечательный, подлинной силы поэт Владимир Леонович, и Элла Маркман, в доме которой, тоже своего рода салоне, я встречался с Леоновичем, прослушавшим мои стихи и сказавшим: «Писать дальше. Здесь много красоты, здесь много дела».

М.Б.: Своего рода «Старик Державин нас заметил»!

В.С.: У Эллы Маркман был диссидентский, почти подпольный салон. Она была откровенной антисоветчицей[1]. Я, несмотря на своё презрение к политической деятельности, тем не менее, умудрился оказаться «под колпаком Мюллера», то есть КГБ.

М.Б.: Почему?

В.С.: Я в открытую выискивал и читал запрещённую литературу. Меня за это на работу в штат по окончании ТГУ не брали и стихов не публиковали, только статьи заказывали иногда.

Элла Маркман познакомила меня с ещё одной легендарной личностью – Гией Маргвелашвили, с которым мне удалось толком побеседовать, правда, только в Батуми. Он начал с рассказа о том, как чуть не был исключён из университета за то, что назвал «Апрельские тезисы» Ленина «Весенними тезисами», потом сказал, что стихи мои читал, и ему всё ясно – будет рекомендовать к публикации в исторических (на сегодняшний день) изданиях – альманахе «Дом под чинарами» и журнале «Литературная Грузия» – приюте всех опальных мастеров художественного слова – от Мандельштама до Высоцкого.

Вот уже много лет журнал находится в состоянии летаргического сна, а его редактору очень нравится, по-видимому, быть приглашаемым всюду как должностное лицо, и всюду рвать на себе одежды, оплакивая гибель оплота свободы слова в империи зла, при этом пальцем о палец не ударяя для его возрождения в «новом дивном мире». «Дом под чинарами» правление Союза писателей юридически передало под мою ответственность, я нашёл четырёх спонсоров в Германии и России, но все в решающий момент дали задний ход. Вспоминается гениальный роман-сказка «Незнайка на Луне», где «Дедушка Носов», объегорив цензуру, открыл советским детям механизмы рыночной экономики и капиталистической модели государственной формации: «Вот с деньгами-то будет труднее, – сказал Жулио. – Я знаю многих, которые не отказались бы получить деньги, но не знаю никого, кто согласился бы добровольно расстаться с ними».

«Заметил и благословил» молодого Саришвили прекрасный писатель Леван Хаиндрава, любивший приглашать меня в гости и беседовать о литературе и музыке (меломан он был – каких мало!).

Доброжелательно отнеслись ко мне прозаик Михаил Лохвицкий и вся редакция тогда находившейся на пике популярности «Литературной Грузии». Там решились принять меня в штат, не убоявшись «гвардейцев кардинала», техническим секретарём на полштата, с окладом 60 рублей в месяц. Оправдывал я свой заработок в «Литературной Грузии» переводами, потому что мои «измерения» с помощью линейки (о компьютерной вёрстке тогда никто не слышал) вызывали стоны ужаса у поклонниц моего творчества – опытных Виктории Зининой и Камиллы Коринтэли.

Однажды, собравшись в командировку, они явились ко мне и строго вопросили: «Вот мы уезжаем на 10 дней. Скажите, что вы будете делать?». Я поднял глаза и с теплом в простом и нежном взоре ответил: «Я буду ждать вас». Их звонкий смех по сей день – колокольчиком в ушах.

А Маквала Гонашвили, моя сестра по духу и поэтическому служению, пригласила меня в молодёжную организацию Союза писателей Грузии «Гулани», и по сей день мы с ней в неразрывном тандеме воплотили в жизнь многие проекты.

Из «Гулани» я ступил на мост, ведущий к полномасштабному членству в СП Грузии, и встретился мне на этом мосту тогдашний председатель главного писательского цеха, знаковый прозаик Гурам Панджикидзе. Он сказал мне: «Завтра же приходи ко мне, я тебя принимаю, если ты не писатель, то кто тут из молодых у нас писатель?».

Звонил я Чабуа Амирэджиби, автору культового романа «Дата Туташхия», договариваться об интервью. Слышу: «А вы, оказывается, прекрасный поэт. Приходите, поговорим у меня дома, я подготовил вам рекомендацию в Пен-клуб».

Главный редактор издательства «Мерани» Ушанги Рижинашвили был первым, кто решился опубликовать небольшую подборку моих стихов в том же «Доме под чинарами». Но был он со мной беспощадно жёсток, или, как повелось говорить под влиянием одной мощной и кровавой личности, «суров, но справедлив». Нещадно ругал меня за книжные образы, обрушивал тяжёлый кулак на рабочий стол и кричал: «Плюнь ты на этот мифологический нафталин, пиши о том, что видишь, это будет интересно потомкам». Я соглашался, но лишь отчасти, метафор, основанных на интеллекте и познаниях, не отринул напрочь, но пожелания учёл.

М.Б.: Первая твоя книга вышла, если не ошибаюсь, в 1990-м.

В.С.: Первую мою книгу, спонсированную родственником Кареном Караматозяном, спасли уже в Тбилиси – близкий друг мой Гуга Лолишвили и наш коллега Зураб Коделашвили. Они «доложили» деньги на бумагу, на порядки взлетевшую в цене в начале 1990-х. А деньги эти были добыты под перекрёстным огнём первой грузино-осетинской войны.

Командированные за бешеные гонорары западные журналисты (далеко не все, правда, были и по-настоящему смелые профессионалы, знатоки своего дела), но были и такие, кто отсиживался в отелях вне зоны боевых действий, выплачивая нашим ребятам какие-то гроши за смертельный риск и добытые прямо из-под огня кадры. Для нас эти гроши казались настоящим богатством. И вот эти-то деньги Гуга и Зура отдали на мою книгу. Разве можно такое забыть? Или забыть бескорыстие и редкий талант дружбы ныне академика, а в 1980-е – самого молодого доктора наук в Грузии – литературоведа Владимира Чередниченко, всячески пропагандировавшего мои переводы из Эдгара По и, в частности, два варианта русских версий «Ворона».

Он опубликовал эти переводы спустя четверть века не где-нибудь, а в серии «Литературные памятники» российской Академии наук, одной из самых авторитетных в мире, приложив к своему многолетнему труду глубокий и солидный научный аппарат.

Спасибо Валентину Никитину, моему духовному брату, ушедшему в лучший мир несколько месяцев назад, ему отказало сердце в родном моём Чёрном море. Валентин сделал многое для пропаганды моего творчества в России и в Европе, куда он, как авторитетнейший религиозный деятель и публицист, часто приглашался на конференции, на встречи с церковными иерархами, был несколько раз лично принят папой Римским Иоанном-Павлом II, высоко его ценившим. Особенные отношения связывали Валентина с нашим грузинским Католикосом Патриархом Илией II, он и меня два раза брал с собой на аудиенции с предстоятелем Грузинской Православной Церкви. Благодарю моих наставников в научной деятельности – ведущих российских филологов-русистов Олега Федотова и Сергея Кормилова, много постаравшихся, чтобы меня пригласили на несколько очень солидных конференций в России, Армении, Польше, Крыму…

Спасибо авторам рецензий на мои книги – из числа уже названных, и отдельно – доктору филологии, театроведу Инне Безиргановой. А также издавшему мою последнюю книгу стихов президенту Международного культурно-просветительского центра «Русский клуб» Николаю Свентицкому, переводчикам моей поэзии на армянский язык Гисанэ Овсепян, на итальянский язык – Даниеле Лобмерти, на украинский язык – Сергею Борщевскому…

Спасибо выдающемуся барду и диссиденту Юлию Киму, который в своём-то возрасте бегал по московским театрам, предлагая к постановке мою основанную на исторических фактах пьесу о Байроне и похищенной работорговцами грузинской девочке. Но режиссёры отказались работать без автора, а автору, двое братьев бабушки которого сложили головы, защищая Россию от Гитлера, президент Путин визовый режим назначил.

Гастарбайтерам из средней Азии, русским не владеющим, – пожалуйста! Они роднее, чем лауреат премии имени Юрия Долгорукова как лучший зарубежный поэт, пишущий на русском языке, и Фонда Бориса Ельцина – как лучший переводчик художественной литературы с родного языка на русский. Вот ещё за что я терпеть не могу политику и дочь её ненаглядную – бюрократию: эти глупые дамы предрасположены стричь всех под одну гребёнку, никакой дифференциации, никаких исключений.

М.Б.: Часто бывает, что поэт начинается с детства, с детских стихов. Как это было у будущего поэта Саришвили? Когда он ощутил себя поэтом?

В.С.: Первое стихотворение я написал в 9 лет, помню две начальные строфы. «В скромную деревню / Езжу каждый год, / Там, в моей деревне, / Пастух овец пасёт. // Речка пробегает / Лентой голубой / И бычок качает / Грустно головой».

Враньё – ни в какую деревню каждый год я не ездил, а ездил в Батуми, на море, к родственникам.

Памятью отличался, народ удивлявшей, – с листа запоминал наизусть страницу, а читая вслух, стоя на скамейке батумского бульвара, в полуторагодовом возрасте «У Лукоморья дуб зелёный» и другие стихи Пушкина, Чуковского и Маршака, «остановил» на полчаса взвод солдат, маршировавших по аллее. Служивые слушали, затаив дыхание, а потом командир отдал маме моей честь и сказал, что «ничего подобного никто из нас не видел и никогда более не увидит».

Дарование ощутил лет в 15, после первого «настоящего» стихотворения «на шахматную тему» – «Прости, король, король мой чёрный».

М.Б.: Многие пишущие (и особенно – поэты) испытывают страх перед чистым листом…

В.С.: Что такое «страх перед чистым листом» – не ведаю и ведать не хочу. Не боюсь и сцены, как ребёнок, выросший за кулисами и прошедший соответствующую «подготовку». Я вообще не из трусливых – страх приходит лишь когда понимаю, что сам ничем себе помочь не могу – в самолёте, например, когда однажды наш воздушный корабль трижды снижался на посадку и трижды резко взмывал ввысь, и когда паниковать начали даже стюардессы.

М.Б.: Среди переводов Владимира Саришвили грузинская поэзия занимает абсолютно доминирующее место. Чем привлекает она как объект перевода?

В.С.: Я владею грузинским не на письменном уровне, но свободно. Так получилось, что я, на три четверти грузин и на четверть армянин, рос в окружении любимых, но русскоязычных армяно-украино-русских батумских родственников, по-русски говорили и в тбилисском дворе, и в батумском, и в школе, и в университете. Поэтому начал я говорить по-грузински лишь в стройотряде на Смоленщине, куда поехали деревенские ребята-грузины из спецгруппы, которых распространяли по окончании ТГУ сельскими учителями. С ними хочешь-не хочешь – заговоришь. По-русски некоторые из них знали только слово «Ложись!», что было достаточно для уставших от мужей-алкоголиков, по сути, соломенных вдов.

Я сравнивал русский и грузинский, даже курсовую по языковедению писал на эту тему. Языки – паритетно богатейшие. Чего-то там нет, чего-то тут, но и в этих «нехватках» – паритет. Мне нравится работа над русскими версиями грузинских оригиналов. Один из основных вызовов – русское силовое ударение в стихотворных ритмах и грузинское – большей частью «плавающее». «Поймать» русский аналог «плавающего» ритма – особое «охотничье» удовольствие, как от добытого трофея. Найти аналог непереводимому слову – тоже трофей. Иногда помогает древнерусский и церковно-славянский, которые я, изнывая и страдая, изучал в университете. Но ничто не делается впустую. Пригодилось и это.

М.Б.: Как поэт и переводчик Саришвили относится к переводам «Вепхисткаосани» – великого эпоса Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» – на русский язык? Ведь тут теряется почти всё – потрясающее фонетическое богатство, ритм, рифма – что только не теряется?

В.С.: Я думаю, что по точности всех превзошёл перевод Шалвы Нуцубидзе, самым поэтичным считаю перевод Николая Заболоцкого, а лучшим на сегодняшний день – перевод Пантелеймона Петренко, несчастного юноши, бросившегося в Мтквари (Куру) после отказа дать ему, уже в стельку пьяному, ещё бутылку вина. Случай с очень слабым поэтом Беранже, которого Василий Курочкин сделал популярным автором в среде любителей русской литературы и литературы на русском, и другие подобные, когда перевод превосходил оригинал, к Руставели неприменим, – даю голову на отсечение. Эту поэму можно перевести более или менее удачно, но конгениально – никогда, это попросту невозможно.

М.Б.: (псевдонаивный вопрос) Что отличает настоящую поэзию от творчества рифмомана?

В.С.: Критерии подлинного произведения искусства – конвертируемость «духовной валюты» автора и – мурашки по коже читателей, зрителей и слушателей… Мурашки по коже не обманывают, хотя это может быть и «одноразовым эффектом». А графоман – он и есть графоман, там попросту не увидишь ничего нового и не услышишь его собственной интонации. Но с ними говорить бесполезно, я это бросил, времени жалко.

М.Б.: Поэт, переводчик, журналист Саришвили был активным участником фестивалей Международной гильдии писателей в Тбилиси. Я помню мой приезд в Грузию ещё в ту пору, когда идея представления совместного сборника работ авторов Гильдии и писателей/поэтов Южного Кавказа в Союзе писателей Грузии была в начальной стадии – хотя уже активно поддержана со стороны руководства Гильдии – в частности и в особенности Лады Баумгартен. Я признателен тебе за готовность поддержать инициативу и за последующие очень доброжелательные отражения фестиваля в прессе. И конечно, я исключительно признателен Председателю СП Маквале Гонашвили за её поддержку.

В июне этого года состоится очередной фестиваль в Тбилиси. Какими поэту, журналисту и организатору видятся перспективы творческого сотрудничества СП Грузии и Международной гильдии писателей? Спрашиваю об этом и как участник бывших и будущего фестиваля, и в качестве Представителя Гильдии в Грузии.

В.С.: Очень хорошо, что мы встречаемся, делимся творческим опытом. Но приезжают люди дарований разного калибра, а то и вовсе без калибра. Приезжают те, кто имеет возможность. Это плохо.

Опять-таки повторюсь – высокая словесность нуждается в спонсорской поддержке, нужны деньги и нужен «дядя, дай миллион!». Сколько можно смотреть, как умирают в нищете Пиросмани и Ван-Гог? Не стыдно человечеству?! Да что я вдруг в наив ударился? Конечно, не стыдно, чихать оно хотело на живого Ван-Гога, а вот «Подсолнухи» за десятки миллионов «зелёных» никому бы не помешали.

М.Б.: Какие стилистические черты поэзии Владимира Саришвили представляются ему главными?

В.С.: Как отмечают рецензенты, это – самоирония, свойственная любимому мной грузинскому кинематографу, неожиданные художественные решения, свежие рифмы.

Главным свойством я считаю «самость» интонации. Это краеугольный камень, подлинный пропуск в мир поэзии, не в предбанник, не в приёмную, а именно в мир. Спасибо за это свойство, дарованное мне Всевышним.

М.Б.: Как поэт Владимир Саришвили определяет своё место / позиционирует свою поэзию в ареале русскоязычной поэзии?

В.С.: В русскоязычной ГРУЗИНСКОЙ поэзии у меня конкурентов нет – не мной одним это мыслится и говорится. Речь может идти о русскоязычной поэзии в целом.

У меня хорошее место, может, и не президентский номер в отеле поэзии, но и не шестиместный. Люкс, пожалуй.

Меня всегда слушали, творческих вечеров провёл немало.

Особенно запомнился вечер в московском Институте стали и сплавов, где администрация предупредила: неделю назад студенты освистали и вынудили в слезах убежать со сцены показавшуюся им занудливой ведущую «Спокойной ночи, малыши!», популярнейшую Валентину Леонтьеву. К вам, грузину, пишущему на русском, отношение настороженно-недоверчивое, ирония преобладает. Будьте готовы ко всему. Но мы с моим другом и импресарио Тимуром Рахавия, устроившим эти мои гастроли по Северному Кавказу (тогда ещё не воевавшему, чуть только «закипавшему пузырьками»), с заездом в Москву, не пошли на попятную. И не прогадали.

Через две минуты после того, как я начал читать, в зале можно было услышать, как муха пролетит. И так – до конца вечера. Книга отзывов у меня сохранилась.

М.Б.: И в заключение три вопроса (ответ – одно предложение!).

Если бы некая высшая сила предложила Владимиру Саришвили выбрать из всех амплуа: поэт, переводчик… одно – что бы он выбрал (при гарантии, что способность к творчеству сохранится на 100%)?

В.С.: Третий раз повторю – мне не нужно искусственно моделировать такую малоприятную ситуацию с выбором. Бог дал мне всё.

Осталось только с деньжатами помочь – и не по мелочи, потому что я знаю, что с ними делать, и меня они не испортят. А также главное – здоровья бы покрепче, Господи мой Всемогущий!

М.Б.: Любимые поэты?

В.С.: Вопрос не к специалисту. Это у домохозяек есть любимые поэты.

М.Б.: Понятно.

В.С.: Есть музыка и поэзия – талантливые и бездарные, как и живопись, и другие виды творчества. Сегодня мурашки по телу – от Гумилёва, завтра – от Гёте, Аниша Капура, Моцарта, Брамса, Вермеера. Дюрера, Палиашвили, Пиросмани….

Я счастлив – мне дарована широта и глубина восприятия прекрасного.

М.Б.: Хобби?

В.С.: Хобби – шахматы, просто кайф ловлю от онлайн трансляций крупных турниров, работаю под комментарии, и когда гугнивые голоса знатоков обретают эмоциональную окраску – тут же включаю диаграммы и смотрю – что там приключилось. Спортивный болельщик я с 6 лет – и борьбу смотрю, и теннис, и регби; к футболу только поостыл в последние годы, очень уж испортили эту игру политика и, в первую очередь, большие деньги. И ещё моё пожизненное хобби – бассейн. После операции по удалению грыжи ослаб немного, но надеюсь скоро вернуться на водные дорожки – это у меня с 7 до 9 утра каждый день. «Когда я вернусь – по бассейну запляшет волна», – так и хочется спеть, перефразируя бесподобного Галича.

М.Б.: Что ж, остаётся пожелать поэту, переводчику, журналисту, сонетисту, сонетологу и драматургу Владимиру Саришвили, чтобы волны бассейна, как и волны успеха посещали его так часто, как ему бы этого хотелось.

В.С.: Спасибо.

[1] Элла Моисеевна Маркман была членом молодёжной организации «Смерть Берия». Арестована в 1948-м. Приговорена к 25-ти годам лагерей. Мораторий на смертную казнь, действовавший в СССР с мая 1947-го по январь 1950-го года, спас её от расстрела. Освобождена была Элла Маркман в 1956 году, реабилитирована в 1968-м (!) году (М.Б.)