Дорогие друзья, в рамках программы творческого сотрудничества нашей Гильдии с творческими организациями Грузии возникла моя беседа-интервью с Президентом Всегрузинского Общества Руставели, лауреатом ряда престижных литературных премий, поэтом и прозаиком, мастером короткого рассказа, Давидом Шемокмедели. Предлагаю её вашему вниманию. Предварительно хочу отметить, что Всегрузинское Общество Руставели на самом деле не замкнуто в пределах Грузии, а имеет отделения и за рубежом, в частности, в Германии. Также отмечу, что как проза, так и стихотворения Давидом Шемокмедели в русских переводах нашли широкое читательское признание. Предлагаю её вашему вниманию.
Моисей Борода: Батоно Давид, позвольте начать нашу беседу с (почти) традиционного вопроса поэту — а насколько я знаю, Вы начинали как поэт, проза пришла позже.
Давид Шемокмедели: Да, это так.
М. Б.: Ну вот: часто бывает, что поэт начинается с детства, с детских стихов. Как это было у Вас?
Д. Ш.: У меня такое ощущение, что стихотворения возникли во мне со дня моего появления на свет — родился и…
М. Б.: А вот это уже действительно редкость. То есть в Вас чуть ли не с рождения «звучали» ритмы, мелодии, предсловесные «слова».
Д. Ш. Можно так сказать.
М. Б.: И всё же: сколько Вам было лет, когда у Вас возникло первое стихотворение?
Д. Ш.: Сколько мне было лет, когда я впервые написал стихотворение, я не помню, но вот как оно возникло — помню.
В моём глубоком детстве по соседству с нами жил Григол Читайшвили, замечательный, добрый старик. У него было по-настоящему чуткое сердце, он дружил с детьми вокруг, любил их. Было ему, когда он скончался, почти сто лет.
Вдруг мне говорят: он умер.
Я пошёл со всеми на похороны. Люди взяли на плечи гроб с телом — жилище покойного на том свете — и понесли. Для меня всё было внове, всё непонятно, со смертью человека я столкнулся впервые. Я был удивлён, потрясён, спрашивал у взрослых: куда вы его несёте, что там, к кому он идёт. В тот день я написал моё первое стихотворение.
Помню единственную строфу из него:
| ვტირი.
პირველად შევეფეთე, ამ უცნობ სიკვდილს, სად მიჰყავთ, ბაბუ, რა არის, იქ, ან ვისთან მიდის. |
Плачу. В первый раз столкнулся С этой неизвестной смертью. Куда тебя несут, дедушка, что там? К кому он идёт? |
М. Б.: Тут и недоумение перед свершившимся, перед лицом тайны смерти, и может быть, потаённый страх. Все вместе – но всё же больше всего, видимо, сострадание.
Д. Ш.: Думаю, что вообще одним из источников поэзии является сострадание — сострадание к чужой судьбе, боль за другого.
М. Б.: Когда Вы ощутили, что — да: Вы – поэт. (Или, в более мягкой форме: что у Вас есть то, что именуется поэтическим дарованием)?
Д. Ш.: Вопрос, поэт я или нет, до сих пор не дает мне покоя. Грузинский лирик Валериан Гаприндашвили писал: «Боже, прости мне желание быть поэтом».
Борьба со словом, понимание сложности выразить себя в поэтическом слове имела настолько священное, сакральное значение для Теренти Гранели[1], что он как-то сказал об ошеломляющем гении Галактионе Табидзе: «Галактион заслужил имя ´поэт´ [право называться поэтом]».
Кацусика Хокусаи, японский художник и крупнейший представитель школы укиё-э, писал в возрасте 89 лет: «Я на пороге смерти, но только сейчас учусь рисовать». Один украинский поэт — не помню, к сожалению, его фамилии — чувствовал настолько большую ответственность за то, что он пишет, что боялся смотреть на собственное сочинение и, как говорили, писал в темноте.
Я привел эти примеры из литературы и искусства потому, что слово и для меня священно, так что главное не в том, когда я почувствовал в себе поэтическую силу, а в том, когда ее почувствовал во мне читатель.
Я думаю так: небо, звезды, трава, камешки, роса — то поэзия, а я ее незадачливый, неуклюжий переписчик.
М. Б.: Какие темы в Вашем поэтическом творчестве для Вас главные? Какие темы являются определяющими в Вашей прозе?
Д. Ш.: Главной темой моих стихотворений и вообще моего творчества является мир в человеке и человек в мире.
М. Б.: Маяковским — одним из крупнейших новаторов в поэзии и большим поэтом — написано эссе: «Как делать стихи». Хотя слово «делать» как будто не очень соответствует творчеству (и может быть, было выбрано «великим поэтом революции» не без желания эпатировать читателей), всё же вопрос «как возникает стихотворение», «как неясный замысел обретает словесную оболочку», и т. д. — этот вопрос не праздный. Как возникает стихотворение у Вас? Работаете ли Вы над уже созданным или оно сразу выливается в окончательной форме?
Д. Ш.: Стихи большей частью пишутся спонтанно, иногда в совершенно неловком положении, на улице, в транспорте, на перекрестке. Вдруг налетают строки, сразу достаю блокнот, записываю. Но иногда даже записать нет возможности, пришедшее остаётся в голове. В такие моменты думаю: пусть это пока только случайное «нечто», но может быть, оно пригодится, может быть, из него что-то получится.
Потом, когда «получилось», оглядываясь назад, удивляюсь: создался, внезапно родился этот ритм, смена мыслей, весь материал… какая же сила его создала?
Иногда бывает наоборот. Решаю написать стихотворение, сажусь за письменный стол, думаю, ищу поэтические выражение, поэтические обороты, ритм и после долгих раздумий и трудов стихотворение появляется. Думаю: какое же славное стихотворение получилось, радуюсь. Мне необходимо некоторое время, чтобы посмотреть на написанное со стороны, объективно. И порой бывает и так, что стоишь в полном разочаровании написанным, понимаешь, что это ерунда. Остаёшься один на один с чепухой, которую произвёл.
Что ж, бывает и такое. Хорошо, что я твердо помню практическое наставление Чехова: «Писать — это искусство стирать».
Уильям Вордсворт сказал о писательстве: «Писательство (или, может быть, точнее: писание) есть эмоция, возвращаемая к спокойствию». Я согласен с ним, и это в значительной степени относится к моей писательской практике.
М. Б.: Вы — поэт и прозаик, с большим успехом работающий в обоих областях. И, наверное, внимательно следите за тем, что в каждой из них происходит. Существует ли, по Вашему мнению, четкая граница между прозой и стихами, и где она — если она есть — проходит? Что Вы можете сказать о «переползании» из поэзии в прозу и соответственно из прозы в поэзию — эту тенденцию как будто можно наблюдать.
Д. Ш.: Тенденция к «переползанию» прозы в стихи есть, и она проявляется все ярче, увеличиваются случаи почти полностью свободного стиха, почти демонстративного отказа от ритма. Что тут сказать? По-моему, такой текст находится, за редким исключением, где-то между поэзией и прозой, на, так сказать, «ничейной земле».
М. Б.: И где же граница? Остается ли в силе различие между поэзией и прозой?
Д. Ш.: Думаю, да, конечно – да! Когда пишешь стихотворение, кому бы / чему бы оно ни было посвящено, момент очень личного отношения, личного взгляда на мир должен обязательно быть. В прозе же автор должен исчезнуть, его личное должно «раствориться в герое/героях». Автор должен стать святым, проституткой, умирающим стариком, трусом, монахом или кем-то еще.
Писатель-мужчина должен передать боль рожающей женщины с той же интенсивностью чувства, как если бы он был этой самой женщиной.
М. Б.: Мне нравится Ваша проза, она драматична, впечатление от рассказов сильное, читатель может переживать события, как реальные, даже относить их к событиям, происшедшим с автором.
Д. Ш.: Спасибо! Отрадно, что мои рассказы заслужили одобрение такого писателя и переводчика как Вы, что привело даже персонажей моих произведений к знакомству с зарубежными читателями.
М. Б.: Вернемся к темам Вашей прозы.
Д. Ш.: Одной из основных тем моих рассказов является выбор пути, который выбирают герои, что определяет их дальнейшую жизнь. Меня также интересует тема, точнее, проблема «обидчик-жертва» в обоих вариантах — когда обидчиком является общество, а человек — жертвой, либо наоборот, жертвой является общество, а обидчиком — отдельный человек.
М. Б.: Как автора глубоко национального, всем своим творчеством связанного прежде всего с Грузией, Вас конечно же волнуют болезненные процессы, происходящие в нашем обществе, процессы, неизбежно связанные со становлением государства в современном, далеко не всегда дружественном мире, в частности, вопрос: «куда идти?» Безоглядно «на Запад»? А как же тогда с традиционными ценностями нашей многотысячелетней культуры? Ведь подражание, стремление сделать как можно больше «как у них», не может не задевать глубоких, глубочайших корней очень традиционного общества — а наше общество — думаю, Вы согласитесь с этим — довольно традиционное. С другой стороны, оставаться целиком «как есть» — тогда упускается шанс подключения к современным процессам развития.
Д. Ш.: Переход от одной политико-экономической формации к другой всегда болезненный. Так было и в Грузии, что вызывало сильные колебания не только с точки зрения политической стабильности, экономики и других аспектов, но и в сознании людей. На ранних этапах национально-освободительного движения мы не могли заменить эмоциональный патриотизм патриотизмом рациональным.
Европейские и американские ценности для части нашего общества — это не духовные, эстетические ценности Европы Гёте и Томаса Манна, Америки Фолкнера и Стейнбека, а ценности уличной Европы и уличной Америки, ценности масс-культуры.
Для нас стратегия действий должна быть естественным путем развития грузинской нации, путем, который должен находиться в полной гармонии с общечеловеческими ценностями, основанными на национальной традиции.
Грузия должна быть постоянно ориентирована на обновление — при этом не теряя главного, оставаясь в своих глубинных корнях собой. Это образно показал грузинский классик Григол Робакидзе в своем произведении «Змеиная рубашка». Змея меняет рубашку, но змея остается змеей.
Грузия тоже должна обновляться, но не должна менять своей глубинной сути. Наша страна должна поддерживать достижения современной цивилизации. Для меня образец для подражания Япония, сохранившая национальную форму во всех сферах культуры, но являющаяся одной из самых передовых стран мира в плане технологий.
М. Б.: На протяжении многих лет Вы — Президент Всегрузинского Общества Руставели. Читателю — в особенности, не живущему в Грузии — будет несомненно интересно узнать о деятельности этого общества, его роли в происходящих в Грузии культурных процессах, связях с зарубежными организациями.
Д. Ш.: Материалы о возникновении и деятельности Руставели в исторических архивах к сожалению, очень скудны. Общество было основано в 1902 году, а его первым председателем был Григол Робакидзе[2].
Целью общества было объединение деятелей грузинской культуры и ее популяризация. Первое зарубежное отделение Общества Руставели было создано в Германии под председательством замечательного поэта и переводчика Константина Бальмонта, который перевел с грузинского на русский шедевр мировой литературы «Вепхисткаосани» («Витязь в тигровой шкуре»), созданный великим Шота Руставели, первым грузинским гением Средневековья.
Если основная стратегия в политике подчинена тезису Макиавелли «Цель оправдывает средства», то вся деятельность Общества Руставели Грузии подчинена тезису– наставлению Диониса Ареопагита, христианского святого, ученика апостола Павла: Чистым в моральном плане должно быть все: и цель, и предмет, и средства достижения цели.
Наше общество является инициатором и исполнителем многих славных дел. В девяностые годы мы создали «жилищный фонд» для пострадавших от стихийных бедствий, проживающих в Сванетии и Верхней Аджарии, и расселили около восьми тысяч семей в Марнеули и Самцхе-Джавахети.
М. Б.: Потрясающе! Восемь тысяч семей!
Д. Ш.: Под эгидой культурной экспедиции мы совершили путешествие за границу, на нашу историческую землю и воду, отрезанную от наших исторических корней, которые теперь являются достоянием других стран.
Мы сняли фильм «Дао, шокирующее счастье», который занял первое место на Всемирном фестивале христианского кино (жанр документального кино).
Мы отметили на высоком уровне 850-летие Руставели — как в Грузии, так и на Святой земле, в Израиле, где захоронены останки Шота Руставели.
Совместно с известными грузинскими лингвистами мы инициировали принятие Парламентом Грузии исключительно важного для нашей страны закона – „Закона о государственном языке Грузии“, восстановили Отделение грузинского государственного языка, и многое другое, перечисление чего завело бы нас очень далеко.
Отметим, что Общество Руставели имеет отделения во многих странах мира, которые самоотверженно стремятся популяризировать творчество Руставели и грузинскую культуру в целом.
М. Б.: Традиционный мой (заключительный) вопрос в интервью: Ваши любимые писатели?
Д. Ш.: Когда говорят «мой любимый (писатель/художник/артист…)», имеют, не произнося это, в виду его особую одаренность, или даже гениальность в восприятии многих, если не всех. В большинстве случаев это чисто субъективное восприятие, субъективное мнение.
Например, ты знаешь, что тот или иной композитор объективно более значителен по масштабу творчества, ты думаешь так, понимаешь это, но музыка другого композитора заметно меньшего масштаба ближе твоей душе, более близка тебе по настроению.
Я могу рассказать Вам много о моих любимых художниках (писателях, композиторах, режиссерах, актерах), моих любимых стихах, рассказах, романах, картинах, фильмах, ролевых играх, и всё это менялось и меняется с возрастом и сменой художественно-эстетической позиции.
Что-то остается неизменным. В грузинской и мировой литературе есть много людей, которых я любил и люблю до сих пор. Но в целом круг особенно любимых не может оставаться абсолютно постоянным — встречаешь нового автора, который тебе очень нравится, какой-то, кто нравился очень, нравится сейчас меньше, и т.д.
Может быть, назвать / перечислить «самых любимых» писателей, художников, и т.д. кто-то мог бы, но у меня их много больше, чем пальцев на руках.
По всему этому я, если позволите, воздержусь от ответа на ваш вопрос.
М. Б.: Ну, на самом деле Вы дали на него содержательный ответ. Спасибо Вам за беседу.
Д. Ш.: Спасибо Вам.
[1] Теренти Гранели (1897-1934) замечательный грузинский поэт трагического дарования и трагической судьбы.
[2] Григол Робакидзе (1880-1962) грузинский писатель, публицист и общественный деятель; член литературной группы грузинских символистов «Голубые роги». Ряд его произведений написан на немецком языке, которым автор владел в совершенстве.